Зримое торжество советского мифа

Подготовка к пятидесятилетию революции стартовала в начале шестидесятых. В 1960 году при Всероссийском театральном объединении была создана Лаборатория массовых праздников и зрелищ. Новое учреждение, в состав которого вошли театральные художники и режиссеры, должно было описывать и изучать опыт проведения массовых праздников. Инициатором создания лаборатории стала Бетти Глан, в первой половине 1930-х годов руководившая Парком имени Горького в Москве, а возглавил ее Николай Петров, в послереволюционные годы работавший с Николаем Евреиновым и участвовавший в постановке массовых представлений в Петрограде.

Члены Лаборатории стремились выйти за рамки театральной сцены и использовать в своих постановках городское пространство. Перенесение действия в город обеспечивало большую вовлеченность зрителей и позволяло создать эффект аутентичности, особенно если представление разыгрывалось на месте исторических событий. Так, в 1962 году в Смоленске в рамках празднования 150-летия войны 1812 года была устроена военно-историческая реконструкция на стадионе «Спартак». Место выбрали неслучайно — арена была построена у подножия Королевского вала, где во время сражения за город шли ожесточенные бои между русскими и французскими частями.

Представление началось с событий 1812 года (Смоленское сражение, действия партизан), продолжилось Октябрьской революцией и нападением Гитлера на СССР, а закончилось запуском советской ракеты в космос. Чтобы связать эти события, создатели постановки подчеркивали параллели между ними: Наполеон сравнивался с Гитлером («бредил мировым господством, носился с идеей блицкрига»), а запуск человека в космос преподносился как продолжение военных побед («взмывает в синее небо ракета, символизирующая победу советского народа в завоевании космических пространств»). В результате события дореволюционного прошлого вписывались в советский исторический нарратив. Более того, тот факт, что за сценами партизанской войны 1812 года сразу следовала революция 1917 года, указывал на наличие между ними причинно-следственной связи.

Смоленский праздник был далеко не уникальным явлением. По схожему принципу было организовано представление, поставленное в том же году в Зеленом театре в московском Парке имени Горького. Начиналось оно со встречи солдат 1812 и 1941 года. Проведя перекличку, они обращались к аудитории: «Они [зрители] помнят не только Рейхстаг, Волгоград, июнь 1941 года... они по-прежнему помнят 1812 год, они помнят Бородино. Они хотят видеть героев. Тогда пусть смотрят». После этого начиналась основная часть постановки — сцены из истории двух отечественных войн. Никаких опосредующих звеньев между событиями 1812 и 1941 годов не было. В сцене прощания с воином, павшим на Бородинском поле, Кутузов произносил клятву перед войсками, а ему отвечали солдаты Советской армии, после чего оркестр и хор начинали исполнять «Священную войну» Александра Александрова. В одной из заключительных сцен солдаты разных эпох снова встречались, чтобы вместе призвать потомков к миру. Завершалось представление кадрами Всемирного конгресса за всеобщее разоружение и мир, прошедшего в Москве в июле 1962 года.

Такая «синхронизация событийных рядов», считает Слесарь, «придавала хронотопу праздника циклический характер, при котором события и люди извлекаются из линейного, последовательного времени и помещаются в контекст времени повторяемого, то есть мифологического». При этом, обсуждая смоленский праздник, он замечает, что в его композиции «использовался прием параллелизма; однако целью было не просто повторение или сравнение, а развитие сюжета по спирали». Видимо, исследователь и сам понимает, что заимствованное у структуралистов противопоставление линейного (исторического) и циклического (мифологического) времени не очень хорошо работает на изучаемом им материале. Как бы режиссеры представлений ни подчеркивали сходства между событиями 1812 и 1941 годов, их положение в советской историко-культурной иерархии было разным, о чем свидетельствует хотя бы тот факт, что празднование 150-летия войны с Наполеоном нуждалось в символической легитимации через аналогию с вторжением Гитлера. Кроме того, советская культура существовала в рамках марксистской философии истории, предполагавшей прогрессивное движение к коммунизму, а не бесконечное воспроизводство однотипных событий. Образ спирали (который, кстати, неоднократно встречается у Гегеля и Маркса) кажется более уместным в этом контексте, но, возможно, правильнее было бы говорить о чем-то вроде гибридной темпоральности советского праздника, сочетающей линейность и цикличность и не укладывающейся в бинарные схемы.

Слесарь также описывает тенденцию «поглощения советским мифом смежных сюжетов, выступающих в качестве мифов-доноров». Исследователь использует метафору монтажа и отмечает, что «события и персонажи советского мифа и мифа-донора приводились к семантическому тождеству, благодаря чему историческая дистанция между ними сокращалась». Речь в этом случае идет о мифах, сформировавшихся вокруг войны с Наполеоном и оказавшихся актуальными в позднесоветском контексте (например, миф о «народной войне» против французов было легко увязать с действиями партизанских отрядов в годы Второй мировой войны), но точно таким же образом апроприировались сюжеты из сказок и древнегреческих мифов. Часто это приводило к довольно курьезным результатам. Слесарь приводит в пример праздник в детском лагере в Куйбышеве, в котором дядька Черномор извещал зрителей о скором приходе Нептуна, а «богатыри-семилетки» (в 1959 году в СССР был принят семилетний план развития экономики) назывались покорителями космоса.

Наряду с Октябрьской революцией и Великой Отечественной войной тема космоса в 1960-е годы стала структурообразующим элементом советского праздничного дискурса. Как объясняет Слесарь, освоение космоса «рифмовалось с советским имперским дискурсом», а космические сюжеты становились медиатором, «соединяющим реальное героическое „сегодня“ с абстрактно-сказочным „завтра“». Он описывает «Космический карнавал», поставленный в 1964 году на Елагином острове в Ленинграде. На время праздника территория острова была превращена в космическое пространство с фантастическими животными, мифическими персонажами и декорациями, имитирующими планеты солнечной системы. В одной из сцен «Главный космонавт» выстрелами из ракетницы вызывал Маяковского. Появившись, поэт читал стихотворение «Юбилейное», а затем призывал аудиторию начать «штурм Вселенной» и отправиться в «коммунистическое близкое».

Несмотря на то что в подобных торжествах были задействованы самые разные (и подчас плохо совместимые) фигуры, одна историческая личность не упоминалась даже в тех контекстах, где ее упоминание было бы совершенно уместно. Речь, конечно, о Сталине. Вспомним постановку в Зеленом театре: чтобы избежать даже косвенного упоминания о «вожде народов», один из персонажей при перечислении мест важнейших сражений Великой Отечественной войны называет Волгоград, хотя город в те годы назывался Сталинградом. В других случаях исключение Сталина из исторического нарратива проходило менее заметно — его функция просто передавалась другим действующим лицам. Если речь шла о революции или Гражданской войне, то в центре внимания оказывался Ленин; если же изображались события Великой Отечественной, то победа в ней преподносилась как заслуга обычных солдат и тыловых работников, выступавших в качестве аллегории «советского народа».

Массовые торжества первой половины 1960-х годов Слесарь рассматривает как подготовку к главному событию десятилетия — пятидесятилетию Октябрьской революции. Праздничные мероприятия готовились по всей стране, но основное внимание, конечно, было уделено Ленинграду. За организацию ленинградских торжеств отвечал Сергей Якобсон, участник Лаборатории массовых зрелищ и режиссер карнавала на Елагином острове. Он разработал масштабную двухдневную программу, состоявшую из трех представлений («встреча Ленина на Финляндском вокзале», мемориальное представление на Марсовом поле и «Праздник Авроры» в акватории Невы) и карнавала.

Якобсон использовал приемы, уже опробованные им и другими участниками Лаборатории. Так, в постановках активно задействовались городские объекты: Зимний дворец, особняк Кшесинской и даже памятник Ленину на площади у Финляндского вокзала. «Показанное „на натуре“... зрелище... — пишет Слесарь, — истончало историческую дистанцию и придавало происходящему достоверность». Праздник словно нарушал линейное течение времени и делал возможным огромные скачки между эпохами. Во время представления на Марсовом поле группа чтецов декламировала текст русской «Марсельезы», а затем предоставляла слово пионеру:

Чтец: И настанет година свободы, Чтица: Сгинет зло, сгинет ложь навсегда, Группа чтецов: И сольются в одно все народы в вольном царстве святого труда. Чтец: Слово представителю юного поколения.

Революционное прошлое с его надеждами на грядущее царство свободы встречалось с настоящим, а разделяющие их пять десятков лет оказывались не более чем кратким мигом между исполнением «Марсельезы» и появлением пионера на трибуне.

Кульминацией торжеств стало представление в акватории Невы. Опираясь на опыт массовых постановок 1920-х годов, Якобсон создал синтетическое зрелище, в котором были задействованы водное пространство, городские монументы, корабли, музыка, свето- и пиротехнические эффекты. Все начиналось с выстрела «Авроры», на который ответным залпом отвечала Петропавловская крепость, после чего в дело вступали торпедные катера, которые, «подобно героям революционных событий, оживляли водную гладь, наполняя ее россыпью огней». Главным действующим лицом был корабль с алыми парусами, аллегорически изображавший Ленина. Параллельно с движением кораблей по Неве в небе вспыхивали салюты, а прожекторы подсвечивали отдельные объекты на воде и на суше. Представление начиналось почти в полной темноте, а к его окончанию город был ярко освещен множеством огней, в том числе летающим на аэростате подсвеченным знаменем с изображением Ленина. Переход от тьмы к свету символизировал торжество революции.

Завершались торжества городским карнавалом 8 ноября. В четыре часа дня по Ленинграду двинулась процессия из более чем ста машин с артистами и декорациями, олицетворяющими разные эпизоды советской истории, а вечером начались гуляния и праздничный концерт. Игровая стихия карнавала, считает Слесарь, была призвана погасить усталость от строго регламентированных праздничных торжеств 7 ноября. Карнавал выполнял и еще одну важную функцию — обеспечивал плавный переход от праздничных дней к рабочим будням.

Слесарь обращается к довольно узкому сюжету, но его исследование позволяет лучше понять многие явления послесталинской культуры — например, переосмысление опыта искусства 1920-х годов и стремление преодолеть последствия «культа личности». Приуроченные к юбилейным датам постановки важны еще и потому, что на их примере можно проследить, как менялась интерпретация исторических сюжетов и способы переработки исторического материала — ведь именно история, как известно, служит важнейшим элементом любых идеологических конструкций.

После прочтения возникает вопрос: а как обычные советские люди воспринимали происходящее? Действительно ли они усваивали предложенную им картину прошлого и настоящего, или просто участвовали в «воспроизводстве ритуализованных актов и высказываний», как утверждает Алексей Юрчак в книге «Это было навсегда, пока не кончилось».

В предисловии Слесарь пишет о том, что «современная ностальгия по советской жизни наглядно свидетельствует о жизнестойкости советского мифа». Торжества 1960-х годов, доказывает он, внесли важный вклад в создание этого мифа, и это обстоятельство делает его исследование актуальным сегодня. Но актуальность книги Слесаря не только в том, что она выявляет истоки ностальгии по советскому. Если посмотреть на то, каким образом российская власть обращается с прошлым и конструирует идиомы вроде «исторической России», можно обнаружить много сходств с советским периодом — например, эклектичное смешение символов и персоналий, а также использование истории для оправдания политических решений. Для анализа подобных явлений может пригодиться подход, предложенный Слесарем, — вот вам еще один повод прочитать его книгу.

По материалам



Wiki